Константин балаханов личная жизнь, Московская красавица: Елена Булгакова - Москвич Mag
Паста с креветками, мясом краба и кальмарами подается с острым соусом, приготовленным на кокосовом молоке с добавлением устричного соуса. Более того, начальник особого отдела Сталинградского фронта Селивановский 16 сентября года докладывает по «ВЧ» Абакумову следующее: «До прихода в Сталинград й гвардейской дивизии в районе вокзала противника сдерживал заградотряд й армии. Одновременно с Инсаровым — за несколько верст от него — в Петербурге проснулся другой человек.
Евгения Герман. С днём рождения твоего Бриллианта души. Люби И моги. И пусть твоё отцовское сердце будет за неё в покое И радости всегда. И самого чудесного ей Пути Жизни. Ольга Пятницкая. Людмила Подгурская. Ольга , папы они такие папы. Ольга Данич. С Именишкой!!. Спасибо за позитив!!!! Дай Бог вам Всем!!!.
YouTube Песня Бременских музыкантов. Проект Музыкавместе. Андрей Бенгерт. Алексей Голубков. Очень позитивно!.
Если у вас есть Друг берегите его Хочу рассказать о нем Он был Ребенком, Подростком, Другом Он Лучший Когда-то, сняв его со ствола дерева, и отбив от местных собак взял на Показать ещё борт Сегодня он имеет международный паспорт и мы путешествуем и готовим совместно Не рыжий я, а золотой.
Лариса Мондрус. Константин , какой хвостяра!! Он больше чем я И мы путешествуем Обжаренные Телячьи мозги с Эстрагоном. Гляссированные Овощи и Коренья. Помидоры "черри" запечённые с Мёдом. Пётр I, строя российский флот, сам любил плотничать.
Часто он ночевал на верфи, любил простую пищу и непритязательную подачу. Именно таким мне представляется его ужин верфи, сдобренный ковшиком кваса или медовухой. О Как это круто рассмотреть историю и еду, или картины И рецепты приготовления блюд на них.
Олег Шахов. Закаты всегда были моей страстью , а здесь страна закатов Раздолье воображению!!! Краски неба смешиваются с морскими бликами Жалею ,что не передать свежий морской запах еле уловимый и ненавязчивый Сентементальная прогулка. Невозможная красота!! Хватит перебирать бумажки. Надо тебя в грязь макнуть… Это опиум для курения. Несколько притонов, где курят опиум, Петр Дмитриевич намеревался посетить самолично. А помощник пускай покопается в архивах на предмет схожих ограблений.
Вообще-то стоило задействовать парня поплотнее, но расследованию это навредит — маловато покамест у Кольцова опыта и смекалки. Итак, одна ниточка, напрямую связанная с ограблением, — опиум. Вторая, вероятно, тоже имеет отношение — тут следует выяснить личность застреленного человека в балахоне с цифрами.
Хотя на первый взгляд, кроме «территориальной» связи между убитым и салоном нет. Обе ниточки тянуть придется самому, поочередно. Если постараться, времени займет немного. Выяснение личности оставить на потом. Всего-навсего надо узнать рост, затем к Шульгину в бюро антропометрии — может, проходил по какому делу. Затем с «математической» одеждой к профессору университета, потолковать насчет уравнений. Но это потерпит. А вот в курильню лучше идти, пока горячо, ибо следы пребывания людей там стираются быстро.
Петр Дмитриевич помчался домой. У него имелся гардероб на особые случаи, тщательно подобранный. Ветхое рванье, латаное и грязное, — отличная маскировка. Нарядившись в лохмотья, он глянул в зеркало. Полного перевоплощения, правда, не вышло, потасканный вид портили разноцветные глаза. Из-за которых еще в гимназии ему дали прозвище Бес.
Притоны, где можно курить опиум, Инсарову были хорошо известны. Не раз участвовал в облавах, закрывал их, но они открывались в другом месте. Отрубишь голову, а та все равно вырастает — за небольшую мзду околоточному.
За день Петр Дмитриевич успел побывать в двух местах. Заходил, шаркая, сыпал жаргонными словечками, трепался с истощенными завсегдатаями — результата ноль.
Он надеялся услышать о человеке, который, например, похвалялся, что вскоре сказочно разбогатеет. Или вдруг мелькал на горизонте профессиональный взломщик, а может, талантливый и амбициозный новичок.
Или, учитывая эпизод и возможную связь с «математиком», объявлялся некто крайне необычный. Ожидания не оправдались. Ни единой зацепки. Приходившие туда люди были немощны и потеряны. И даже вчерашний день помнили плохо. Инсарову посоветовали местечко на окраине Петербурга.
И хотя оно появилось вроде как давно, до сыщика о нем доходили только невнятные слухи. Что ж, вот и проверит заодно. В народе то место пользовалось немалым спросом. Можно даже достать экзотические вещества, но хозяин, бестия, ростовщик, вытянет все жилы. Раз обратившись — попадешь в сети. Не нашенский. Персиянин вроде. Магазин шалей, говорят, содержит еще. Да живописью интересуется.
Добирался Инсаров долго. Не каждый извозчик готов был подвезти человека столь затрапезной наружности, а он из образа не выходил. Жилище, где обретался таинственный ростовщик, выглядело странно. Не деревянное, как постройки вокруг, а каменное, в несколько этажей.
Оконные проемы разных размеров, одно больше, другое меньше, все забраны ставнями. Вид нехороший, бог весть, что творится в такой крепости. Напустив подобающий облик, Инсарова постучался.
В двери отворилось крохотное окошечко, и тот, кто зыркал оттуда желтым глазом, увиденным, похоже, остался удовлетворен — дверь отворилась. Скудно освещенными коридорами Инсарова провели в зал. В просторном помещении на полу раскиданы матрасы, на каждом кто-нибудь возлежал, уставив остекленевший взгляд в потолок. Повсюду бутылки и трубки. Дым коромыслом — противоположная стена в нем исчезала. То тут, то там вспыхивали огоньки — кто-то прикуривал.
Обходя лежащих на полу людей, Инсаров отыскал стойку, где заказал трубку, опиум, — и отправился искать свободное место. Нашлось одно. Невзрачный человечек в рубахе выглядел живым и способность говорить вроде еще не утратил. Росточка среднего, сутулый, рябенький, виновато смотрит исподлобья.
Чихнув, Инсаров подсел к нему на матрас и завязал разговор. Человечку принесли набитую трубку и лампадку. Он подогрел трубку на огоньке и затянулся. Значит, пора задавать дельные вопросы, иначе тот скоро ускользнет. Нет, профессионального ворья человечек здесь не замечал. На вопрос о посетителях в курьезных одеяниях засмеялся, показав редкие зубы. Дескать, затянись. Придется, чтобы не упустить.
На всякий случай сыщик спросил:. Здесь много таких: и поэты, и фабриканты… Но я скажу тебе о том, кто в городе убивает! Жуткий тип. Полиции не поймать, это уж точно. Петр Дмитриевич приуныл. В голове шумело. Сейчас погрузится в сон под сопровождение очередной байки о Потрошителе. Он вздохнул, приготовившись услышать о том, как кровожадный убийца пересек океаны, чтобы добраться до Петербурга. Но человечек огорошил:.
Не выдай. У него когти, как у медведя, враз горло раздирает. Сам высокий, худой, в плаще. Прыгает высоко, над домами проносится — потому и Попрыгунчиком кличут. Он из Англии. Ихнее имя. Перебрался сюда. Взял да сиганул через море, все может быть. Вор и убийца… интересная личность… славный Джек… — И потух.
С досады Инсаров сделал несколько глубоких затяжек и повалился поперек человечка. На такое вопиющее нарушение этикета тот никак не отреагировал. Спотыкаясь, он шагал по пустынному Петербургу. Людей нет, но некое пристальное внимание сыщиком все же ощущалось. Небо затянуло темными тучами, дул холодный ветер. Нева пенилась волнами, да такими, что захлестывала мосты.
Мощенная булыжником улица ходила ходуном. По обе стороны от улицы ответвлялись проулки с непроницаемым для взгляда нутром, вязкой тьмой.
Домишки скособочились. Исаакиевский собор осел набок. Окна зданий были разной величины и напоминали выпученные глаза. Хлопая ресницами, окна разглядывали Петра Инсарова. Его обуял ужас, и он побежал вперед. Споткнулся и упал, ткнувшись руками в мостовую. Булыжник вперемешку с лицами.
Лица щелкали зубами, и упал-то Петр Дмитриевич, потому как одно прихватило его зубами за сапог. Увидел лица мертвых жены и сына — они кривились от ненависти. Его едва не вырвало из-за горькой смеси отвращения и любви. Чье-то лицо надуло щеки и плюнуло ему в глаза. Зрение пропало, кругом тьма. Взвыв, Петр Дмитриевич поднялся, отерся от дряни — и прозрел. Теперь он находился прямо перед Медным Всадником. Памятник казался еще выше, вздымался под самые грозовые тучи. На коне же восседал не царь, а некто иной.
Инсаров всматривался в памятник — на площади, вымощенной лицами. Посреди зданий с окнами, в которых ворочались белки глаз с красными прожилками. Вдруг существо встало на седло и, оттолкнувшись ногами, перепрыгнуло на соседнее здание. Выглядело оно как высоченный человек в плаще и сверлило сыщика жутким взглядом. Смятенно подумав, что «прыгун» ринется на него, Инсаров поднял трость, защищаясь.
И замер. Навершие трости было не в виде привычной головы крокодила, а цапли — и та щелкнула клювом. Инсаров с проклятиями отбросил трость. Судорожно размахивая руками, Петр Дмитриевич очнулся и обнаружил себя лежащим на маленьком человечке.
Грязно ругаясь, он отшатнулся. Мало-помалу окружающая обстановка прояснилась. Зал в дыму, проглядывающие в смоге тела, и… рядом фигура в восточном платье. Смуглый человек лет сорока пяти. Под густыми бровями огнем полыхали глаза. Не здесь. Скорее там, — он указал пальцем вверх. Вот и решил разузнать, что да как, потому и наведался.
Я собираю картины да предметы антикварные… Пройдем ко мне, уважаемый, там и продолжим беседу. Он привел Инсарова в кабинет, где на полках стояли старинные вещи, дышавшие древностью лет. У книжного шкафа — портрет самого хозяина.
С особенно удивительным мастерством были прорисованы глаза — они казались живыми. Тончайшая работа, поистине одухотворенная. Даже если искомый человек приходил сюда, ты его не отыщешь. Кого здесь только не бывает, даже я не всех знаю… Ты курил опиум и что видел? Петр Дмитриевич пересказал свой сон. Отбросил эмоции, изложил сухим протокольным языком. Азиат, не отрываясь, смотрел на гостя. Хотя увиденное и задело тебя за живое… Убиты твои жена и сын.
На каторгу пущу! Сгниешь там заживо! Что себе позволяешь?! В том, как они строятся. Чтобы объяснить, в чем станет заключаться моя помощь, хочешь или нет, тебе придется разобраться. Все дело в сознании. И в личных страхах. Твоя погибшая семья — тяжкая ноша. Лица в мостовой? Ну, ты же, пробираясь по моему залу, заметил на полу, под ногами одурманенных людей. После паузы, воодушевившись, добавил: — А прыгающий всадник в плаще — это рассказ курильщика о Джеке? Я ничего подобного и вообще связанного с этими птицами не встречал.
Все образы в видениях вращаются вокруг твоей личности. Они — твои порождения, а ты — центр. Я научу, как сместить этот центр, и ты сам будешь вращаться. Неужто придется снова прибегнуть к опиуму и окунуться в кошмар!.. Я дам тебе талисман с моей родины, на время. Он позволит стать одним из видений другого центра, декорацией. Ну а в случае промаха повторим процедуру, не проблема.
Талисман сориентирует, настроится на твои запросы. Я так понимаю, зацепок у тебя немного? Недолго поколебавшись, сыщик согласился. Конечно, не в его привычках дурманить голову, травить себя, и людей, увлекающихся сим пороком, он презирал, однако в интересах следствия придется себя пересилить. Хозяин достал трубку, набил зельем, подержал над пламенем, но прежде чем передать, буквально пронзил Инсарова пламенным взглядом:. Он ушел и вскоре вернулся с цепочкой, на которой висел кулон: свернутый из проволоки неровный шарик с вплетенными в него желтым и синим камешками, рыбными чешуйками и былинками травы.
Постепенно разум застлало поволокой. Погружаясь в мир грез, он, точно в тумане, видел бесстрастное лицо сидевшего напротив азиата.
А внизу оказалось ночное небо, сверкавшее бесчисленными звездами. Петр Дмитриевич начал падать прямиком в него. Он махал руками и вопил, кляня себя за то, что пошел на сделку с проклятым персом.
Неожиданно звезды одна за другой стали отрываться от неба и взлетать навстречу Инсарову. Он приземлился на одну — она сияла и была величиной с добрую корову. Петр Дмитриевич обхватил звезду покрепче, но та вознеслась ввысь и вдруг лопнула, как мыльный пузырь.
Инсарова отбросило в сторону, на другую звезду. В некий момент Петр Дмитриевич заметил, что в звезде можно кое-что разглядеть. Она полна неясных образов, скрученных в тугую пружину, готовую распрямиться и взорвать своим содержимым дремлющий мир.
Поверхность очередной звезды оказалась зеркальной — пред сыщиком предстало собственное отражение. Он оказался в помещении среди каких-то измерительных приборов и зеркал. На полу разбросаны драгоценности, ювелирные изделия…. Инсаров приблизился к зеркалу, готовый увидеть себя испуганным, в лохмотьях, в ссадинах и синяках.
И — отпрянул. В зеркале был… бес. Самый настоящий бес, с копытами и рогами, покрытый черной шерстью. И все же… И все же в нем узнавался он, Петр Инсаров, — у беса были разноцветные глаза…. Неожиданно все задрожало и потрескалось. В одну из трещин ворвался вихрь и вышвырнул Инсарова обратно.
Он опять падал в небо, но звезды теперь были мертвы. Одновременно с Инсаровым — за несколько верст от него — в Петербурге проснулся другой человек.
В комнате с книгами и бедной мебелью. Он лежал на диване, в окружении старинных вещей, рядом с портретом изумительной работы. На шее висел кулон. Инсаров сорвал его и бросил хозяину. Несмотря на страшную головную боль, он пытался истолковать свой странный опыт.
Он попал в сон подозреваемого курильщика в образе… беса. Но ведь Бес — его — его! Выходит, преступник знает его лично?.. Неужели кто-то из друзей детства?.. В том, что это и есть грабитель салона Саввы Ушатова, сомневаться не приходилось. Там повсюду валялись украденные драгоценности. Домой Инсаров вернулся поздно ночью. На ниточку с опиумом ушел целый день. Но и результат имелся. На следующее утро, отошедший от паров опиума, отдохнувший и свежий, Петр Дмитриевич поспешил на службу.
Никто более не открывал запросто так чудно подвернувшуюся дверь. Какое-то прямо легкое, прогулочное ограбление. Слетаешь к городовому Тихону, фамилии, уж извини, не знаю. Дюже умный, кстати, городовой. Не встречал таких. На его участке мной был застрелен опасный преступник. Заберешь у него одежду убитого, с цифрами, и доставишь сюда. Записывай адрес. Ну что ж, пришло время двинуться по второму следу, косвенному.
Надо наведаться к Шульгину в бюро антропометрии и попытаться прояснить хоть что-нибудь о личности «математика». Поглядывал из окон экипажа — и не узнавал город. Люди посмурнели, словно боялись чего. Шагали, озираясь по сторонам. Посыльный из трактира дошел до моста, а потом стремительно, едва ли не бегом, его пересек. За этими мыслями Инсаров сперва забыл про письмо. Отправитель на конверте действительно не указан. Надпись: «Петру Дмитриевичу Инсарову лично в руки». Он распечатал конверт, но там не оказалось ничего, кроме черно-белой фотографии.
Инсаров аж подпрыгнул на сиденье, и не из-за того, что экипаж наехал на кочку, а от неожиданности. Фотография изображала его самого, с огромным — величиною с человека — белым пером, которое он держал обеими руками. Однако Петр Дмитриевич такого эпизода в своей жизни решительно не помнил. Его попросту не было! Никогда и никому не позировал он с подобным гигантским пером. Инсаров покачал головой и вытер испарину со лба.
Решение дурацкой загадки придется отложить на потом — экипаж остановился. Мысль человеческая на месте не замирает, развивается постоянно. Касается сей постулат и преступного мира. Ворье и убийцы становятся изобретательней с каждым днем, однако и служителям закона имеется что им противопоставить.
В полицейском ведомстве ввели ряд новшеств. Например, антропометрическое бюро и кабинет фотографии. И то, и другое — целая наука. Люди, трудившиеся в этих отделениях, годами прилежно изучали премудрости классификации. Как было сказано: «Полицейскими это должно быть усвоено так же, как клавиши рояля хорошим пианистом».
В бюро антропометрии главенствовал Анатолий Шульгин. Высокий, сухопарый человек лет сорока пяти в пенсне. Бородатый и добродушный. Яркий образчик того занимательного явления, когда служба накладывает на личность свой отпечаток.
Носит черный костюм, белую рубашку и галстук. Пиджак с утра наглухо застегнут, а под конец дня распахнут. В манжетах дорогие запонки, из нагрудного кармашка выглядывает уголок платка, но…. Но в бюро, куда постоянно поступали новые измерения, со временем начал царить беспорядок, преобразивший и одержимого работой Шульгина.
Постепенно костюм его стал выглядеть мятым, платок торчал как придется, а из-под пиджака выглядывал край рубахи. В таком виде и носился он по бесчисленным комнатам подвластной ему территории. Давно приметив это преображение, Инсаров порой над ним потешался. Он вошел в помещение и увидел, что бумаг и сумятицы заметно прибавилось. Листы, измаранные кляксами, и белые, чистые, валялись повсеместно. Из комнат доносились охрипшие голоса — подозреваемым или же явным преступникам повелительным тоном приказывали замереть.
Взлохмаченный, одежда растрепана, руки в чернильных пятнах. Он выскочил обратно:. Пригнали новую партию для измерений. С прошлой не до конца разобрались, а тут еще. Инсаров заглянул в комнату. Помимо двух агентов для охраны, там находились трое служащих и два зверского вида субъекта. Эти двое сидели на стульях с приделанными к спинкам рамками.
Служащие крепили им обручи на голове, замеряя окружность, прислоняли линейки и заносили данные в отчетные листы. Они убили, их поймали. Думали, угодят в тюряжку клопов кормить да харчи казенные жрать, а их тут деревяшками да железяками обкладывают, чего-то считают, пишут.
И им смешно, видите ли! Они пошли по коридору. Сыщик знал, что сейчас последует. Он бывал здесь не раз, хотя чаще старался посылать Кольцова. Предстояла лекция по антропометрии.
Мы измеряем человека виновного и заносим в картотеку. А что таковое есть человек?. Исходя из печального, в том числе и недавнего, опыта, Инсаров хотел ответить, что такое совокупность страхов, тяжких нош и впечатлений, но сдержался. Видимо, там также производились измерения, потому как из глубины донесся его голос:.
Длина ног, рук — каждый размер в отдельности может повторяться, иметься у разных людей. Но вот все вместе, по совокупности — ноги, стопы, руки, кисти, голова и тому подобное — создает неповторимейший образ, один-единственный в природе…. И голос внезапно стих. Обеспокоившись, Инсаров заглянул в комнату, увидел агентов, служащих, клиентов, вездесущие бумаги и многое другое.
Там наличествовало что угодно, за исключением Шульгина. Петр Дмитриевич подивился было столь сверхъестественной прыти, но, заметив в укромном углу комнаты дверцу, понял: Шульгин попросту обошел его стороной. Вы его к нам. Мы замерили, и выясняется, что в картотеке его параметры уже числятся. И никакой парень не Сивый Пахом, а, скажем, Пахомов Сив, известный конокрад. Пройдите-ка сюда, Петр Дмитрич….
Там сейчас трудятся тридцать человек, а клиентов у них в данный момент пятьдесят восемь. Вот так. А здесь картотека…. Залы битком набиты коробками и шкафами.
Все отделения пронумерованы и обклеены листочками с данными. Хотя видел это и не впервой, Инсаров в очередной раз изумился. Поражали эти действенные скрупулезность и точность, поставленные на службу закону.
Негоже у занятых людей время отнимать. Зашли в кабинет Шульгина. Полно книг на разных языках, сувениры из дальних поездок, глобус. Прежде чем сесть, Инсаров окинул всю эту ученость уважительным взглядом. Шульгин плеснул себе из графина янтарной жидкости и выпил.
Зажмурился, покосился на сморщенный огурчик, лежащий на блюдце, но притронуться не решился. Помимо антропометрии и фотографии, прогресс принес немало и других новых методов. Последними достижениями в криминальной сфере он искренне интересовался. Шульгин же, когда они касались этой темы, к удивлению, в излишнее словоблудие не впадал. Говорил о новинках очень увлекательно. Но еще лучше, кабы мы своевременно перенимали западный опыт, да-с.
У них есть невероятные открытия, в высшей степени восхитительные. В частности в судебной медицине. Я их штудировал. Главное в сих трудах, что информация систематизирована, а это чертовски удобно. Смутился и забарабанил пальцами по столу. Сыщику же внезапно вновь показалось, что видения не до конца отпустили его. В одно мгновенье полки вознеслись кверху, а потолок сделался невообразимо далек. Несметные коробки с измерениями, этот высокий худощавый человек среди них, помятый, одержимый своей весьма неординарной деятельностью… Петр Дмитриевич даже затруднился в выборе определения: зловеще это или смешно?..
Ну да, так работала эта система. Параметры убитого присылали сюда. Ежели тот хоть однажды проходил по какому-либо делу, то непременно был тут. Тогда в его карточке делали соответствующую отметку. Определено припоминаю… Ведь вы и…гм… уговорили его? Оставались одежда и уравнения на ней. Но это подождет до завтра. Остаток дня сыщик решил потратить на более перспективное предприятие. Курильщик и грабитель салона знает гимназическое прозвище Инсарова.
Иначе, как толковать то, что он предстал в образе беса? Мысленно Петр Дмитриевич в очередной раз поблагодарил перса. Итак — друг детства, гимназист. Значит, сегодня тряхнем прошлым и глянем, что из него высыплется. Вероятно, пауки и скелеты. Из товарищей по ученическим годам Петр Дмитриевич ни с кем не общался, но наслышан был о многих. Кто-то уехал за границу, другие торгуют, третьи предпочли участь заурядных чиновников, многие пошли по наклонной.
Иные и вовсе давно упокоились. А один стал знаменитым художником. И, насколько знал Инсаров, некоторые бывшие гимназисты собирались порой у него. Инсаров дергал дверной колокольчик богатого на вид дома — художник действительно прославился и зашибал на своем творчестве немалые деньги. Петр Дмитриевич видел его картины. Не такой, конечно, силы, как та, что стояла у перса, но явно талантливо.
Ребята говорили. Когда-то дом Косуцкого славился гостеприимством. Здесь постоянно толклись посетители: поклонники и меценаты.
Считали за честь поручкаться со столичным художником. Многие приносили семейные альбомы, дабы Косуцкий снизошел с высот своего пьедестала и оставил на странице свой росчерк, профиль, да хоть закорючку простую. Он был небрит, желт, мешковат под глазами. Но при этом ощущалась в нем энергия, натянутая струна.
Не дряблый, с отекшим лицом, а, напротив, подтянут и жилист. Были в этом послании и такие строки: «Мне многое хотелось бы сказать Вам о Вас; как я видел, понял и оценил Вас в эти дни, но Вам это не нужно сейчас, это я Вам скажу в другое время».
Трудно распутать эти отношения, понять, когда в жизни Елены Булгаковой был период Фадеева, а когда — Луговского. Трудно так же понять, сколько времени существовал этот любовный треугольник, две стороны которого почти равны. Фадеев с Луговским очень схожи. Оба родились в одном и том же году, оба младше Елены Булгаковой на восемь лет, оба красивы и пользуются успехом у женщин, оба занимают очень высокое место в официальной советской литературной иерархии.
И оба много и страшно пьют, как-то спасаясь этим от ужасов жизни. В конце лета года Александр Фадеев был направлен на передовую, чтобы увидеть «величественный и скромный героизм наших красноармейцев». Обстановка на фронте произвела на него примерно такое же впечатление, как и на Луговского. Вернувшись, он добрался до квартиры самого близкого для него человека — Елены Сергеевны — и буквально рухнул в жуткое многодневное пьянство.
Когда наконец он протрезвел, ему пришлось писать две объяснительные записки в комиссию партконтроля при ЦК партии, два поразительных документа — пример того, как в то время ломали людей.
В первой записке, от 10 сентября года, он сообщает: «Мое недопустимое пьянство в эти дни, приведшее к таким последствиям, также началось непреднамеренно в семье мне известной.
Это — первая семья генерала Шиловского, состоящая из матери Елены Сергеевны Булгаковой и двух сыновей… она кажется мне хорошей советской семьей. За время моего постыдного запоя приходил комсомолец Евгений с женой и это, к сожалению, помимо воли этих людей послужило мне поводом для продолжения.
Ко мне относились не как к человеку, которого хотят споить, а скорее наоборот, напоминали о работе и сами, когда надо было им, уходили по своим делам.
Но в силу сложившихся отношений между нашими семьями и ложного гостеприимства меня оттуда вовремя не выгнали». Этот жалкий, но честный документ не удовлетворил партию и правительство. От Фадеева требовалось другое — признание, что идею уйти в запой ему «подбросили враги», как говорил Никанор Босой из «Мастера и Маргариты». В эти дни вокруг Ленинграда смыкается кольцо блокады, танки Гудериана рвутся к Москве, под Вязьмой немцы готовят операцию, в результате которой погибнет или попадет в плен более миллиона человек.
Но в Центральном Комитете партии находят время и желание указывать писателю Фадееву на то, что он политически неправильно изложил причины своего запоя. В результате он написал второе письмо. Ибо дело не в комсомольцах Шиловских, а дело в хозяйке дома. Это — вдова писателя Булгакова, человека антисоветского.
Вероятно, у него было и свое окружение, которое вполне могло сохраниться и при его жене. Я этого окружения никогда не видел, но сама Булгакова мне нравилась и этим многое объясняется в моем поведении. Таким образом, в результате распущенности в части выпивки и умелого использования этой слабости, руководитель Союза писателей, которому доверили быть членом ЦК, пропьянствовал семь суток в квартире, населенной по меньшей мере обывателями, а то и политически сомнительными людьми.
Это повлекло за собой невыход на государственную работу во время жестокой отечественной войны». Письмо чудовищное, унизительное. Но Фадеев в своей жизни написал много таких же или худших текстов, прежде чем выстрелил себе в сердце в мае года. Той осенью, покаявшись перед партией, он всего лишь отделался выговором. Самое поразительное, что после этого он возобновил свои отношения с «вдовой антисоветского писателя».
Возможно, она не знала о его эпистолярных упражнениях. А может быть, и знала. Может быть, он рыдал, каялся и просил прощения.
Между тем немцы приближались к Москве, и Фадееву поручено организовать эвакуацию писателей в безопасный Ташкент. Ему самому полагается лучшее купе в спальном вагоне.
Он отдал его Елене Сергеевне. В ночь на 14 октября года он в последний раз пришел к ней перед ее отъездом. Она записала в дневнике: «Саша. Обед с ним в половине двенадцатого. Белое вино. Фотокарточка… » Неизвестно, что это за карточка и кто на ней был изображен. На следующий день за Булгаковой заехал ее бывший муж Евгений Шиловский. Он привез ее на вокзал, где ее уже ждал Александр Фадеев.
В этом же поезде в эвакуацию ехал Владимир Луговской, война для него кончилась. Трое ее мужчин встретились здесь, на вокзале. Луговской, мучительно ревновавший, вынужден был наблюдать, как его бывшая возлюбленная прощалась с Фадеевым.
Потом в своих стихах он об этом рассказал:.
Большой и страшный, в мертвой синеве Подглазников, я сплюнул на пороге Жилища своего и укатил Тю-тю, как говорится, по дорожке, Набитой выше горла поездами… Я вышел.
По случайности была Со мною, мертвым, в том же эшелоне Знакомая одна, в большой, широкой Медвяной куньей шубке. Рядом — друг, Седеющий и милый от притворства. Все медлили они, передавая Друг другу знаки горя и разлуки…. Одиннадцать дней тащится по стране поезд, битком набитый писателями, режиссерами, поэтами и звездами кино, гениями и бездарностями, стукачами и их жертвами.
Но даже здесь купе Елены Сергеевны превращается в своего рода светский салон, сюда постоянно заходят друзья — Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова. Наконец эшелон доползает до Ташкента. Елене Булгаковой выделили жилье по адресу улица Жуковского, 54 искать этот адрес на карте современного Ташкента бессмысленно, квартал был разрушен во время знаменитого ташкентского землетрясения, теперь там современные жилые дома.
За глинобитным забором — дувалом лепятся друг к другу старые низкие постройки, их окна и двери выходят в большой общий двор. Поселились здесь и Луговские. Елене Сергеевне для проживания была предоставлена балахана — деревянная надстройка над основным домом, подниматься туда надо было по наружной лестнице. Она сразу деятельно начинает обустраивать новое жилище. Шьет чехлы для матрасов, вешает на стены малоприличные карикатуры Эйзенштейна, изображающие ташкентский быт.
В своей спальне в угол она ставит шкаф, на полках этого шкафа — книги и рукописи Михаила Булгакова. Достав где-то банку яркой красной краски, она собственноручно выкрасила облупившийся столик в саду, под старой шелковицей. В тени этого дерева, как когда-то в своей московской квартире, она принимала гостей, разливала чай и вела беседы.
Жизнь была голодной и нищей. Чтобы как-то существовать, Елена Сергеевна, как и многие другие, продавала на местном рынке привезенные из Москвы вещи. О великом переселении московской творческой интеллигенции в Ташкент сказано довольно много, среди самых подробных исследований — книга историка литературы Натальи Громовой «Ноев ковчег писателей».
В первую зиму в эвакуации, когда дела на фронте шли совсем плохо, многие заслуженные работники искусств, лауреаты разнообразных советских премий размышляли: скоро Гитлер будет в Москве, и в этом случае Среднюю Азию, скорее всего, захватят англичане. В узком кругу, среди своих, потихоньку начинали размышлять, не пора ли учить английский язык.
Что до Луговского — он все еще не мог прийти в себя. По-прежнему пил. Когда был пьян, то вел разговоры с деревьями, чаще всего с росшим у ворот вязом — старым, расщепленным надвое молнией.
В эвакуацию он приехал с сестрой и умирающей матерью. Елена Булгакова, прелестная, благоухающая духами, помогала ухаживать за ней и вызывалась делать любую работу, даже самую тяжелую и грубую.
В апреле года мать Луговского умирает. Он так боялся этой смерти, что теперь понимает — самое страшное в его жизни уже произошло. С этого момента он прекращает пить, договаривается с Эйзенштейном о работе над сценарием «Ивана Грозного», пишет стихи. Елена Сергеевна возвращается к нему, они начинают жить одной семьей. Она снова принимается за привычное дело: печатает, правит рукописи, дает советы. Налаживается жизнь спокойная и почти счастливая, насколько это было возможно, поскольку никуда не делись и страх за тех, кто на фронте, и бедность, и кошмарные бытовые условия.
Однажды Елену Сергеевну всю искусали москиты, так что она, по ее словам, «стала похожа зебру, приснившуюся в страшном сне». Об этом она пишет в своем легком, веселом стиле и добавляет: «Между нами говоря, прощу теперь Володе все смертные грехи за то, что на него это не производит никакого впечатления и он по-прежнему твердит, что милей мово на свете нет никого».
И дальше рассказывает, какой Володя хороший и как с ним легко. В Ташкент приехала Мира, дочь командарма Уборевича. Ее отец и мать расстреляны, сама она провела годы в детдоме и сейчас поступила в институт. Ей негде жить, и Елена Булгакова решилась на поступок по тем временам великодушный и смелый.
Она предложила дочери «врага народа» поселиться у себя, в комнате ее бывшей невестки Дзидры. К тому времени та закрутила роман с драматургом Иосифом Прутом, сбежала с ним в Алма-Ату и навсегда исчезла из жизни булгаковской семьи.
Мира Уборевич десятилетия спустя так вспоминала Булгакову: «Высокая, стройная, с высокой грудью, тонкой талией, с длинными ногами… Волосы, кажется, были темно-каштановые. Глаза большие, нос красивый, немаленький. Очень красивый рот. Красила она его низко, к углам… Я запомнила мягчайшей ташкентской зимой Елену Сергеевну, выходящей из балаханы на площадку лестницы в распахнутой пушистой шубке из ярко-рыжей куницы.
На ней все было свежо и интересно. И настроение победоносное и приветливое во всем облике. Не хочу даже говорить, сколько было ей тогда лет. Просто она была колдуньей». Луговской называл ее женой, она себя называла вдовой Булгакова.
Он писал о ней: «Но ты мудрей и лучше всех на свете, с пустяшной хитростью и беспокойством, беспомощностью, гордостью, полетом».
Между тем Елена Сергеевна записывала сны, в которых ей являлся Михаил Булгаков: «Все так, как ты любил, как ты хотел всегда. Бедная обстановка, простой деревянный стол, свеча горит, на коленях у меня кошка. Кругом тишина, я одна. Это так редко бывает… Сегодня я видела тебя во сне. У тебя были такие глаза, как бывали всегда, когда ты диктовал мне: громадные, голубые, сияющие, смотрящие через меня на что-то, видное одному тебе.
Они были даже еще больше и еще ярче, чем в жизни. Наверно, такие они у тебя сейчас». Луговской мог одержать победу над живым Фадеевым, но не мог — над Булгаковым, которого уже три года не было на свете. Весной года Елене Сергеевне вдруг пришло письмо — в Москве собираются восстанавливать спектакль «Александр Пушкин», ее вызвали для консультаций.
