Губерман стихи смешные, 20 хлёстких «гариков» Игоря Губермана о любви и женщинах
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно, не мешкай прожигать её дотла; никто не знает час, когда пространство разделит наши души и тела. Она в порядке, она кончается. Полная версия сайта Контакты Служба поддержки Публичная оферта Техническая документация. Когда во рту десятки пломб — ужели вы не замечали, как уменьшается апломб и прибавляются печали?
Я не пойму - то ли это голодные е так на стране сказались, то ли это первобытные инстинкты говорят - кто в нору больше утащил, тому не так страшно жить. Наверное, когда живешь хорошо - желаешь себе стабильности. А чем хуже твоя жизнь - тем красочнее мечты. Это закономерно. Все эпохи, которые выпали на долю нашего народа, сделали из нас оптимистов-юмористов.
А как иначе переживать то, что творят наши власти? Меня умиляет факт: перед дефолтом в августе года, некоторые люди, не поверив словам Ельцина о том, что с деньгами ничего не случится, побежали их тратить, спасая от обесценивания. Погоды эти покупки не сделали, но в душе было не так гадко, как у остальных. Нет, вру. Меня не умиляет этот факт. А ужасает. Это четверостишие написано про наши легендарные и живучие политические партии. Они создаются для народа, а работают на благо олигархов.
Деньги - не безлимитны. Нельзя и в карман положить, и народ накормить. Нужно выбор делать. И, конечно, он будет не в пользу людей.
Когда время, годами шурша, достигает границы своей, на лице проступает душа, и лицо освещается ей. Есть люди, провалившие экзамен житейских переплётов и контузий, висят у них под мутными глазами мешки из-под амбиций и иллюзий.
Не тужи, дружок, что прожил ты свой век не в лучшем виде: всё про всех одно и то же говорят на панихиде.
Однажды на улице сердце прихватит, наполнится звоном и тьмой голова, и кто-то неловкий в несвежем халате последние скажет пустые слова. Не стоит скапливать обиды, их тесный сгусток ядовит, и гнусны видом инвалиды непереваренных обид. В пепле наползающей усталости, следствии усилий и гуляний, главное богатство нашей старости — полная свобода от желаний. Не горюй, старик, наливай, наше небо в последних звёздах, устарели мы, как трамвай, но зато и не портим воздух.
Люблю эту пьесу: восторги, печали, случайности, встречи, звонки; на нас возлагают надежды в начале, в конце — возлагают венки.
Нашедши доступ к чудесам, я б их использовал в немногом: собрал свой пепел в урну сам, чтоб целиком предстать пред Богом.
Бывает — проснёшься, как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить и трудиться, но к завтраку это проходит. Вчера мне снился дивный сон, что вновь упруг и прям, зимой хожу я без кальсон и весел по утрам. Сто тысяч сигарет тому назад таинственно мерцал вечерний сад; а нынче ничего нам не секрет под пеплом отгоревших сигарет. В нас что ни год, увы, старик, увы, темнее и тесней ума палата, и волосы уходят с головы, как крысы с обречённого фрегата. Уж холод пронизал нас до костей, и нет былого жара у дыхания, а пламя угасающих страстей свирепей молодого полыхания.
Душа отпылала, погасла, состарилась, влезла в халат, но ей, как и прежде, неясно, что делать и кто виноват. Не в том беда, что серебро струится в бороде, а в том беда, что бес в ребро не тычется нигде.
Жизнь, как вода, в песок течёт, последний близок путь почёта, осталось лет наперечёт и баб нетронутых — без счёта. Скудею день за днём. Слабеет пламень, тускнеет и сужается окно, с души сползает в печень грузный камень, и в уксус превращается вино. Теперь я стар — к чему стенания?! Хожу к несведущим врачам и обо мне воспоминания жене диктую по ночам. Я так ослаб и полинял, я столь стремглав душой нищаю, что Божий храм внутри меня уже со страхом посещаю.
Чего ж теперь? Курить я бросил, здоровье пить не позволяет, и вдоль души глухая осень, как блядь на пенсии, гуляет. Что может ярко утешительным нам послужить на склоне лет? Наверно, гордость, что в слабительном совсем нужды пока что нет. Я кошусь на жизнь весёлым глазом, радуюсь всему и от всего; годы увеличили мой разум, но весьма ослабили его.
Осенний день в пальтишке куцем смущает нас блаженной мукой: уйти в себя, забыть вернуться, прильнуть к душе перед разлукой. Старости сладкие слабости в меру склероза и смелости: сказки о буйственной младости, мифы о дерзостной зрелости. Неволя, нездоровье, нищета — солисты в заключительном концерте, где кажется блаженством темнота неслышно приближающейся смерти. Старенье часто видно по приметам, которые грустней седых волос: толкает нас к непрошеным советам густеющий рассеянный склероз.
Я не люблю зеркал — я сыт по горло зрелищем их порчи: какой-то мятый сукин сын из них мне рожи гнусно корчит. Устали, полиняли и остыли, приблизилась дряхления пора, и время славить Бога, что в бутыли осталась ещё пламени игра.
Святой непогрешимостью светясь от пяток до лысеющей макушки, от возраста в невинность возвратясь, становятся ханжами потаскушки. Стало тише моё жильё, стало меньше напитка в чаше, это время берёт своё, а у нас отнимает наше.
Года пролились ливнями дождя, и мне порой заманчиво мгновение, когда, в навечный сумрак уходя, безвестность мы меняем на забвение. Сопливые беды, гнилые обиды, заботы пустой суеты — куда-то уходят под шум панихиды от мысли, что скоро и ты. Моей душе привычен риск, но в час разлуки с телом бренным ей сам Господь предъявит иск за смех над стадом соплеменным. На склоне лет печален и невесел кто в молодости недокуролесил Я жил отменно: жёг себя дотла, со вкусом пил, молчал, когда молчали, и фактом, что печаль моя светла, оправдывал источники печали.
А время беспощадно превращает, летя сквозь нас и днями и ночами, пружину сил, надежд и обещаний в желе из желчи, боли и печали. Когда я в Лету каплей кану и дух мой выпорхнет упруго, мы с Богом выпьем по стакану и, может быть, простим друг друга. Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь — и стали тётки, тела давно минувших дней.
В последний путь немногое несут: тюрьму души, вознесшейся высоко, желаний и надежд пустой сосуд, посуду из-под жизненного сока. Суров к подругам возраста мороз, выстуживают нежность ветры дней, слетают лепестки с увядших роз, и сделались шипы на них видней.
Налей нам, друг! Уже готовы стаканы, снедь, бутыль с прохладцей, и наши будущие вдовы охотно с нами веселятся. Когда, замкнув теченье лет, наступит Страшный Суд, на нём предстанет мой скелет, держа пивной сосуд. Я многому научен стариками, которые всё трезво понимают и вялыми венозными руками спокойно свои рюмки поднимают.
Редеет волос моих грива, краснеют опухлости носа, и рот ухмыляется криво ногам, ковыляющим косо. Но и тогда я буду пьяница и легкомысленный бездельник, когда от жизни мне останется один ближайший понедельник. Я к дамам, одряхлев, не охладел, я просто их оставил на потом: кого на этом свете не успел, надеюсь я познать уже на том.
Когда однажды ночью я умру, то близкие, воздев печаль на лица, пускай на всякий случай поутру мне всё же поднесут опохмелиться. Уже беззубы мы и лысы, в суставах боль и дряблы члены, а сердцем всё ещё — Парисы, а нравом всё ещё — Елены.
Когда устал и жить не хочешь, полезно вспомнить в гневе белом, что есть такие дни и ночи, что жизнь оправдывают в целом. Восторжен ум в поре начальной, кипит и шпарит, как бульон; чем разум выше, тем печальней и снисходительнее он. Ушиб растает. Кровь подсохнет. Остудит рану жгучий йод. Обида схлынет. Боль заглохнет. А там, глядишь, и жизнь пройдёт. Время льётся, как вино, сразу отовсюду, но однажды видишь дно и сдаёшь посуду. Обсуживая лифчиков размеры, а также мировые небосклоны, пируют уценённые Венеры и траченные молью Аполлоны.
Вглядись: из трубы, что согрета огнём нашей плоти палимой, комочек нетленного света летит среди чёрного дыма. Не боялись увечий и ран ветераны любовных баталий, гордо носит седой ветеран свой музей боевых гениталий. Теперь другие, кто помоложе, тревожат ночи кобельим лаем, а мы настолько уже не можем, что даже просто и не желаем.
Увы, то счастье унеслось и те года прошли, когда считал я хер за ось вращения Земли. Назад оглянешься — досада берёт за прошлые года, что не со всех деревьев сада поел запретного плода.
Мы после смерти — верю в это — опять становимся нетленной частицей мыслящего света, который льётся по Вселенной. Я свой век почти уже прошёл и о многом знаю непревратно: правда — это очень хорошо, но неправда — лучше многократно. Бежал беды, знавал успех, любил, гулял, служил, и умираешь, не успев почувствовать, что жил. Дух оптимизма заразителен под самым гибельным давлением, а дух уныния — губителен, калеча душу оскоплением. Приходит час, выходит срок, и только смотришь — ну и ну: то в эти игры не игрок, то в те, то вовсе ни в одну.
Предупредить нас хоть однажды, что их на небе скука гложет, толпа ушедших остро жаждет, но, к сожалению, не может. Есть во взрослении опасность: по мере близости к старению высоких помыслов прекрасность ужасно склонна к ожирению. Медицины гуманные руки увлечённо, любовно и плохо по последнему слову науки лечат нас до последнего вздоха. Воспринимая мир как данность, взгляни на звёзды, не спеша: тягчайший грех — неблагодарность за то, что воздухом дышал. Неизбежность нашей смерти чрезвычайно тесно связана с тем, что жить на белом свете людям противопоказано.
Просветы есть в любом страдании, цепь неудач врачует случай, но нет надежды в увядании с его жестокостью ползучей. Когда б остался я в чистилище, трудясь на ниве просвещения, охотно б я открыл училище для душ, не знавших совращения. Наплевать на фортуны превратность, есть у жизни своя справедливость, хоть печальна её однократность, но прекрасна её прихотливость. Природа позаботилась сама закат наш уберечь от омерзения: склероз — амортизация ума лишает нас жестокого прозрения.
Живёшь блаженным идиотом, не замечая бега лет, а где-то смерть за поворотом глядит, сверяясь, на портрет. О законе ли речь или чуде, удручающий факт поразителен: рано гибнут хорошие люди, и гуляет гавно долгожителем. Серые подглазные мешки сетуют холодным зеркалам, что полузабытые грешки памятны скудеющим телам. Естественна реакция природы на наше неразумие и чванство, и нас обезображивают годы, как мы обезобразили пространство.
Пьеса « Жизнь» идёт в природе не без Божьей прихоти: одеваемся при входе и лежим при выходе. Для одной на свете цели все бы средства хороши: пепел дней, что зря сгорели, подмести с лица души. Плыву сквозь годы сладкой лени, спокойной радостью несомый, что в тьму грядущих поколений уже отправил хромосомы.
Хотя живём всего лишь раз, а можно много рассмотреть, не отворачивая глаз, когда играют жизнь и смерть. Нас как бы время ни коверкало своим наждачным грубым кругом, не будь безжалостен, как зеркало, и льсти стареющим подругам.
Проживая легко и приятно, не терзаюсь я совестью в полночах, на душе моей тёмные пятна по размеру не более солнечных. Текучка постепенных перемен потери возмещает лишь отчасти: в нас опытность вливается взамен энергии, зубов, кудрей и страсти. Подумав к вечеру о вечности, где будет холодно и склизко, нельзя не чувствовать сердечности к девице, свежей, как редиска. Я раньше чтил высоколобость и думал: вот ума палата, теперь ушла былая робость — есть мудаки со лбом Сократа.
Живя блаженно, как в нирване, я никуда стремглав не кинусь, надежд, страстей и упований уже погас под жопой примус. В течение всех лет моих и дней желания мне были по плечу, сегодня я хочу всего сильней понять, чего сегодня я хочу. Размышлять о природе вещей нас нужда и тоска припекает, жажда сузить зловещую щель, сквозь которую жизнь утекает. Старики сидят, судача, как мельчают поколения, и от них течёт, прозрачен, запах мудрости и тления.
Жизнь становится дивной игрой сразу после того, как поймёшь, что ничем и ни в чём не герой и что выигрыш — в том, что живёшь. Друзей вокруг осталось мало: кому с утра всё шло некстати, кого средь бела дня сломало, кого согнуло на закате. Надежды очень пылки в пору раннюю, но время, принося дыханье ночи, дороги наши к разочарованию от раза к разу делает короче. Уже мне ветер парус потрепал, рули не держат заданного галса, простите мне, с кем я не переспал, особенно — кого не домогался.
Естественно, что с возрастом трудней тепло своё раздаривать горстями, замызгана клеёнка наших дней чужими неопрятными гостями. Я жил, как все другие люди, а если в чём-то слишком лично, пускай Господь не обессудит и даст попробовать вторично.
А славно бы увидеть, как в одежде я лягу под венки при свете дня, и женщины, не знавшиеся прежде, впервой сойдутся около меня. Я в этой жизни — только странник и вновь уйду в пространство ночи, когда души отверстый краник тепло своё сполна расточит.
Гуляки, выветрясь в руины, полезны миру даже старыми, служа прогрессу медицины симптомами и гонорарами. Плетусь, сутулый и несвежий, струю мораль и книжный дух, вокруг плечистые невежи влекут прелестных потаскух. Чадит окурок дней моих всё глуше и темней, и тонким дымом вьётся стих с испепелённых дней.
Пел и горланил, как петух, крылами бил, кипел, как кочет; устал, остыл, совсем потух, теперь он учит и пророчит. Когда, заметно делая добрее, уже несёт по устью нас река, черты ветхозаветного еврея являются в морщинах старика. Увы нашей бренной природе: стареем, ветшая, как платье, и даже пороки проходят, и надо спешить потакать им.
Ещё не чужды мы греху, но песни главные отпеты, и у детей горит в паху огонь бессмертной эстафеты. Чем ближе мы к земле и праху, тем умудрённей наш покой; где юность ломится с размаху, там старость пробует клюкой.
Конечно, дважды два — всегда четыре, конечно, неизменны расстояния, но всё, что мы любили в этом мире, прекраснеет в кануны расставания. Случайно встретившись в аду с отпетой шлюхой, мной воспетой, вернусь я на сковороду уже, возможно, с сигаретой.
С годами дни становятся короче, несбывшееся вяжется узлом, и полнятся томительные ночи пленительными снами о былом. Нет, я не жалею, как я прожил годы искушений и подъёма, жаль, что население умножил меньше, чем какой-нибудь Ерёма.
Чужую беду ощущая своей, вживаясь в чужие печали, мы старимся раньше и гибнем быстрей, чем те, кто пожал бы плечами. Увы, когда от вечного огня приспичит закурить какой из дам — надеяться не стоит на меня, но друга телефон я мигом дам.
Вконец устав от резвых граций, слегка печалясь о былом, теперь учусь я наслаждаться погодой, стулом и столом. Когда родник уже иссяк и слышно гулкое молчание, пусты потуги так и сяк возобновить его журчание. Нам жёны учиняют годовщины, устраивая пиршество народное, и грузные усталые мужчины, мы пьём за наше счастье безысходное. В нас много раскрывается у края и нового мы много узнаём в года, когда является вторая граница бытия с небытиём. Ещё я имею секреты и глазом скольжу по ногам, но дым от моей сигареты уже безопасен для дам.
Никто не знает час, когда Господь подует на огарок; живи сегодня — а тогда и завтра примешь как подарок. Старость не заметить мы стараемся: не страшась, не злясь, не уповая, просто постепенно растворяемся, грань свою с природой размывая. Бессильны согрешить, мы фарисействуем, сияя чистотой и прозорливостью; из молодости бес выходит действием, из старости — густой благочестивостью.
Стирая всё болевшее и пошлое, по канувшему льётся мягкий свет; чем радужнее делается прошлое, тем явственней, что будущего нет. Помилуй, Господи, меня, освободи из тьмы и лени, пошли хоть капельку огня золе остывших вожделений.
А может быть, и к лучшему, мой друг, что мы идём к закату с пониманием, и смерть нам открывается не вдруг, а лёгким каждый день напоминанием.
Я не люблю певцов печали, жизнь благодатна и права, покуда держится плечами и варит глупость голова. Не будет ни ада, ни рая, ни рюмки какой-никакой, а только без срока и края глухой и кромешный покой.
Своей судьбы актёр и зритель, я рад и смеху, и слезам, а старость — краткий вытрезвитель перед гастролью в новый зал. Всё ближе к зимним холодам года меня метут, одной ногой уже я там, другой — ни там, ни тут. С лицом не льстивы зеркала: с годами красят лик стекольный истлевших замыслов зола и возлияний цвет свекольный. Давно я дал себе обет, и я блюду его давно: какой бы я ни съел обед, а ужин ем я всё равно. Душа улетит и рассыпется тело, сотрутся следы, не оставив следа, а всё, что внутри клокотало и пело, неслышно прольётся ничем в никуда.
Стали мы с поры, как пыл угас, — тихие седые алкоголики, даже и во снах теперь у нас нету поебательской символики. За то, что жизнь провёл в пирах, пускай земля мне будет пухом, и в ней покоясь, бедный прах благоухает винным духом.
У старости есть мания страдать в томительном полночном наваждении, что попусту избыта благодать, полученная свыше при рождении. Вот и кости ломит в непогоду, хрипы в лёгких чаще и угарней; возвращаясь в мёртвую природу, мы к живой добрей и благодарней.
Чуть пожил, и нет меня на свете — как это диковинно, однако; воздух пахнет сыростью, и ветер воет над могилой, как собака. Когда, убогие калеки, мы устаём ловить туман, какое счастье знать, что реки впадут однажды в океан.
Весной я думаю о смерти. Уже нигде. Уже никто. Как будто был в большом концерте и время брать внизу пальто.
Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши Года промчатся быстрой ланью, укроет плоть суглинка пласт, и Бог-отец суровой дланью моей душе по жопе даст. О чём ты молишься, старик? О том, чтоб ночью в полнолуние меня постигло хоть на миг любви забытое безумие. Поблеклость глаз, одряблость щёк, висящие бока — я часто сам себе смешон, а значит — жив пока.
Отъявленный, заядлый и отпетый, без компаса, руля и якорей прожил я жизнь, а памятником ей останется дымок от сигареты. Даже в тесных объятьях земли буду я улыбаться, что где-то бесконвойные шутки мои каплют искорки вольного света. Из тупика в тупик мечась, глядишь — и стали стариками; светла в минувшем только часть — дорога между тупиками. Почти старик, я робко собираюсь кому-нибудь печаль открыть свою, что взрослым я всего лишь притворяюсь и очень от притворства устаю.
Вот человек: он пил и пел, шампанским пенился брожением, на тех, кто в жизни преуспел, глядит с брезгливым уважением. Когда б из рая отвечали, спросить мне хочется усопших — не страшно им ходить ночами сквозь рощи девственниц усохших?
Вновь себя рассматривал подробно: выщипали годы мои перья; сёстрам милосердия подобно, брат благоразумия теперь я. Я вдруг оглянулся: вокруг никого. И я — собеседник себя самого — у времени сбоку припёка. Когда с утра смотреть противно, как морда в зеркале брюзглива, я не люблю себя. Взаимно и обоюдосправедливо. В душе осталась кучка пепла, и плоть изношена дотла, но обстоят великолепно мои плачевные дела.
Земная не постыла мне морока, не хочется пока ни в ад, ни в рай; я, Господи, не выполнил урока, и Ты меня пока не призывай. Я, Господи, умом и телом стар; я, Господи, гуляка и бездельник; я, Господи, прошу немного в дар — ещё одну субботу в понедельник. И понял я, что поздно или рано, и как бы ни остра и неподдельна, рубцуется в душе любая рана — особенно которая смертельна.
Когда боль поселяется в сердце, когда труден и выдох и вдох, то гнусней начинают смотреться хитрожопые лица пройдох. Нелепы зависть, грусть и ревность, и для обиды нет резона, я устарел, как злободневность позавчерашнего сезона. Мои друзья темнеют лицами, томясь тоской, что стали жиже апломбы, гоноры, амбиции, гордыни, спеси и престижи.
