Тургенев записки охотника хорь и калиныч, Краткое содержание: «Хорь и Калиныч»
Другой герой рассказа, Калиныч, "стоял ближе к природе…". Павлуша громко кричал: "Серый! Нарастает мотив правдолюбия, правдоискательства, тоски по идеалу совершенного мироустройства. Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти Несмотря на огромные, по крестьянским меркам, платежи, умный Хорь разбогател, вырастил и поставил на ноги девятерых "Хорьков" — "молодых великанов".
Com, Контактный e-mail: royallib. Электронная библиотека RoyalLib. Поиск по сайту Слишком короткий запрос для поиска. Библиотека студента - рефераты, доклады, курсовые работы. Спасибо, "дмитро", с удовольствием перечитал. Интересная книжка, небольшая. Детям будет интересно прочитать эту книжицу, обязательно почитайте, те кто не читали. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, сразу замечу, что в воспоминаниях Тургенева о том, как возник очерк «Хорь и Калиныч», есть существенные расхождения: он пишет то о «просьбе Белинского», то о «просьбе Панаева», при этом ни разу не оговаривается, что просили, может быть, оба.
Так кто же все-таки просил его написать или предоставить очерк для первого номера «Современника»? Совершенно очевидно, что ни тот, ни другой, поэтому Тургенев, «забываясь», «путает» своих приятелей; а возможно, он преследовал какую-то нравственную цель, которую за давностью времени нам трудно понять.
К тому же при этом речь нередко идет и о стихах, что, наверное, как-то связано с очерком.
Возможно, Тургеневу почему-либо нужно напомнить о том, что в первом номере были опубликованы еще и его стихи, а возможно, он имеет в виду период не позднее — годов, потому что в середине х годов Тургенев уже был автором двух пьес, нескольких прозаических «новелл» и целого ряда статей, да к тому же в конце года он уже полтора года как не служил. Снова «странное» смешение временных пластов, хронологическая неувязка. Гадать тут можно много, но очевидно, что Тургенев далеко не категоричен в датировке создания своего очерка….
И еще одна легенда. Милютина в Париже в честь годовщины отмены крепостного права в узком кругу близких людей после того, как выпили за автора «Записок охотника» «Иван рассказал… о происхождении книги.
Он сочинял стихи, «отвратительные, так как они были посредственны…». Совершенно разочаровавшись в литературной деятельности, он собирался покинуть Россию, когда один из его друзей, издававший либеральный журнал… затрудняясь, чем бы наполнить его столбцы, попросил у него каких-либо очерков о русской деревенской жизни. В одну ночь я написал эпизод кажется, 1-ю главу «Записок» » 4. Справедливости ради следует сказать, что Тургенев действительно был поразительно работоспособен.
Если повесть «Фауст» он написал чуть ли не за несколько дней, а роман «Рудин» за полтора месяца, то очерк «Хорь и Калиныч» он вполне мог написать и за ночь. Но дело все-таки в том, что, несмотря на все свои достоинства, Тургенев имел и свои человеческие слабости. Он был склонен к некоторому фразерству и беспечности. Если учесть, что к тому времени, как В.
Боткин предложил по просьбе дочери декабриста Тургенева тост за автора «Записок охотника», было достаточно выпито и за царя-освободителя, и за «начинателя» Николая Тургенева, и за «завершителя» Милютина, то это свидетельство должно, пожалуй, вызывать сомнения; во всяком случае, вряд ли можно с уверенностью на него опираться. Но при этом любопытно, что Тургенев в присутствии Боткина, активного участника «создания либерального журнала», не назвал, как обычно, имени просившего, присовокупил «кажется» и употребил множественное число «каких-либо очерков» , ибо в первом номере «Современника» за год были опубликованы и другие его сочинения в том числе и девять «отвратительных» стихотворений.
Возможно, все это и не имело бы существенного значения. Но поскольку «Записки охотника» имеют прямое отношение к воззрениям Тургенева на экономическую и социальную ситуацию в России х годов, то история замысла очерка «Хорь и Калиныч» представляется достаточно важной. После указа Николая I в апреле года об «обязанных крестьянах» и создании особой канцелярии по крестьянским вопросам министр внутренних дел Л.
Перовский оживился и в начале года подал Николаю I записку «Об уничтожении крепостного состояния в России». Однако записка эта осталась без внимания. Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.
Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась.
Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса.
Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах - запах русской летней ночи.
Кругом не слышалось почти никакого шума Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной Одни огоньки тихонько потрескивали.
Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание.
Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя. Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок.
Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги - не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Малый был неказистый, - что и говорить! Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились - он словно все щурился от огня.
Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку.
И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором.
Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, - на его языке по крайней мере, - не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову.
Этому мальчику было всего лет семь. Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков.
Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились "картошки", Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился.
Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились. Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его: - Ну, и что ж ты, так и видел домового?
Да и не я один. Оно находится у самой плотины, под колесом. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять - как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: "Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите".
Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало.
Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал - дверь вдруг вся так и распахнулась.
Всполохнулись мы, смотрим - ничего Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли Уж как же мы напужались о ту пору! Все помолчали. Павлуша пощупал их. Вишь, плеснула, - прибавил он, повернув лицо в направлении реки, - должно быть, щука А вон звездочка покатилась. Вот отчего он такой невеселый.
Пошел он раз, тятенька говорил, - пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел - Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, - нет! Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, - присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет. Смотрит - никого.
Он опять задремал - опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц - все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, - а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его все к себе этак рукой зовет.
Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная, не ворочается Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у нее зеленые, что твоя конопля.
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: "Чего ты, лесное зелье, плачешь? Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти
