Александрийского столпа стих, Я памятник себе воздвиг нерукотворный (Пушкин) — Викитека
Отдавая дань глубине и профессионализму проскуринского исследования, публицист, тем не менее, отмечает, что грамматический «сбив», исказивший исходное и подразумеваемое понятие Александровский столп , отнюдь не требует для своего объяснения изощрённых экскурсов в едва различимые спустя два столетия глубины окололитературного контекста, но отражает природу поэтической речи, подчас нарушающую законы языка для внезапного и неуловимого эмоционального впечатления, иррационального приращения смысла. Сам же Пушкин, по его собственному признанию, в это время выехал из Петербурга, «чтобы не присутствовать на церемонии» см. Вид на Александровскую колонну из арки Зимнего дворца. Как пример можно указать, что в поле зрения исследователей «Александрийского столпа» попала даже медаль с изображением символической колонны [62] , выбитая по случаю коронации Александра I в году.
Начало научной дискуссии положило опубликованное в г. Алексеев , С. Бонди , [8] В. Ледницкий , ссылаясь на традицию [9]. Традиция же к тому времени была настолько прочной, что для людей, выросших в лоне русской культуры, тождество пушкинского «столпа» и Александровской колонны было истиной, не требующей доказательств. В таком подходе не следует видеть лишь идеологическую схоластику в духе « марксистской » науки [10] : уже у Валерия Брюсова [11] Александрийский столп появляется в антитезе Вандомской колонне , а Владимир Набоков , далёкий от какой-либо солидарности с советским литературоведением, ещё в х гг.
Однако, по-видимому, именно в контексте консервативной в своей основе критики версии Грегуара впервые обозначился ещё один претендент на право называться прототипом «Александрийского столпа»: как было замечено М. Алексеевым , в вышедшей в Москве в году книге о Египте упоминается под именем «Александрийский столб» заметная в истории и силуэте Александрии колонна Помпея. Шахматова г. Публикуемый с г. Академией Наук «Большой академический словарь» уже не повторяет этой ошибки.
В настоящее время учёными не оспаривается тот факт, что, по правилам русского языка, от имени Александр не может быть напрямую произведено прилагательное александрийский — в этом случае правильными вариантами были бы александровский и притяжательное склонение Александров.
Форма же александрийский относится к топониму Александрия не обязательно город в Нижнем Египте, ср. Александрийский гусарский полк — от малороссийской Александрии и к древней поэме «Александрия» отсюда александрийский стих , которым написано старофранцузское поэтическое переложение греческого первоисточника — в последнем случае название образовано от имени героя по модели « Одиссея », « Долония », « Патроклия ».
Так, можно встретить утверждения, что прилагательное александрийский употреблено Пушкиным в значении «александровский» с целью сохранить стихотворный метр.
Михаил Мейлах предположил, что форма александрийский восходит к французскому прилагательному alexandrine [24]. Очевидно, что именно таким образом возникло название петербургского Александринского театра — по имени императрицы Александры [25]. При этом очевидное различие форм александрийский и александринский не столь существенно: достаточно сравнить, например, принятую ныне форму флорентийский с длительное время бытовавшим написанием флорентинский , отражающим влияние французской грамматики суффикс -in , постепенно вытесненный под влиянием русской морфологии.
Действительно, спорадическое использование варианта Александрийский театр ретроспективно прослеживается вплоть до пушкинского времени. Мейлаха, в пушкинском «Памятнике» использование галлицизма было бы недопустимо ввиду соседства такого почти сленгового вкрапления с торжественным архаизмом столп. Смысловая ёмкость слова «столп» долгое время ограждала пушкинский образ от попыток сузить его возможные прочтения на основании анализа значений этого существительного: любой проявляющий интерес к языку вспомнит, что спектр значений у «столпа» шире, чем у «колонны» или «столба» — достаточно вспомнить [Вавилонское] столпотворение , первоначально означавшее воздвижение Вавилонского столпа.
Ввиду этого противники грегуаровской теории искали опровержения её вне собственно пушкинского текста, ведь формальных оснований опровергнуть бельгийского исследователя у них не было: ничто не могло помешать Пушкину назвать Фаросский маяк «Александрийским столпом».
Однако спустя десятилетия с момента постановки проблемы, уже на рубеже XXI века, в фокусе внимания исследователей оказался именно «столп»: литературовед Олег Проскурин высказал мысль, что в пушкинском словоупотреблении столп мог означать только колонну, что позволяет уточнить мысль поэта:.
Пушкин никогда не называл соответствующее сооружение ни Александрийским маяком, ни тем более Александрийским столпом, но только Фаросом. К этому следует добавить, что назвать маяк столпом Пушкин никогда и не смог бы. Пушкин знал: «столп» — это колонна. В соответствии с лексическими и стилистическими нормами эпохи, столпами в пушкинской поэзии именуются только колонны. Основанием для этого утверждения послужило то обстоятельство, что «столп» в значении «башня» — слово церковнославянское.
Самое общее касается роли церковнославянизмов в русском языке. Может показаться, что лексика церковнославянского языка со времён петровской секуляризации должна была третироваться светской культурой как исключительно литургическая и теологическая , бессильная отражать явления нового века. Однако это далеко не так. Напротив, именно она заняла в языке регистр, соответствующий понятию так называемого высокого стиля.
Слова, не употребляемые в обиходной речи, но узнаваемые, оказались маркированы как исполненные благородного величия, подчёркнуто противопоставленные «прозе жизни». Действительно, «столп», если он у Пушкина соответствует Фаросскому маяку, оказывается в этом же ряду.
Однако вывод, основанный на смешении понятий «церковнославянизм» и «библеизм», следует считать поспешным. Сама по себе церковнославянская лексика не противоречит даже дионисийским мотивам: по наблюдению Ю. Лотмана , в «Вакхической песни» А. Пушкина именно церковнославянизмы «придают ей торжественное, почти ритуальное звучание» [35]. Интересно проследить следы этого слова в современном русском языке.
Помимо хрестоматийного «столпотворения», его корень, причём в обоих значениях, содержит, в частности, архитектурная терминология: в прилагательных бесстолпный , четырёхстолпный , шестистолпный о конструктивной схеме древнерусских храмов, здесь «столп» — отдельно стоящая опора и столпообразный об объёмно-пространственном типе церквей XVI—XVII вв.
Последний пример позволяет говорить о полисемии уже русского а не только церковнославянского корня. Отдельный интерес представляет термин « столпник ». Вне зависимости от того, чем были в каждом конкретном случае реальные столпы древних аскетов, русские иконы и фрески в частности, знаменитые «Столпники» Феофана Грека в церкви на Ильине улице в Новгороде представляют эти постройки, хоть и диспропорционально человеческой фигуре уменьшенными в соответствии с изобразительным каноном , однако несущими характеристики более сложного архитектурного сооружения, нежели колонна [36] — башни с парапетом, входом, внутренней лестницей, окнами, иногда даже крыльцом и балконом.
Проскурина, что, если Пушкин имел в виду башню, он проявил изрядную поэтическую смелость: в русских стихотворных текстах, исполненных самой высокой патетики, «столп» повсеместно предстаёт лишь как облагороженный «столб». Впрочем, если оценивать саму возможность поэтического прецедента в конкретном контексте, его принципиальная недопустимость должна быть поставлена под сомнение.
То, почему Фарос не назван здесь именем собственным, объясняется тем акцентом, который приходится на эту строку в контексте «Памятника» — контексте, подталкивающем к использованию торжественного перифраза : сравним, как у того же Пушкина в «Полтаве» вместо прямого Александр Меншиков употреблён троп полудержавный властелин.
Впрочем, ещё более близким к «Александрийскому столпу» примером является «адмиралтейская игла» [44] — несмотря на то, что слово «игла» в значении «шпиль» у Пушкина встречается лишь однократно — в знаменитом стихе из «Медного всадника» — прочтение этого символа так же как «спицы» в том же значении в «Золотом петушке» не вызывает у читателя галантерейных ассоциаций.
Приняв это соображение, нетрудно заключить, что, если попытаться найти возвышенный синоним чересчур утилитарного «маяк» или слишком нейтрального «башня», поиск естественным образом «упрётся в столп».
Кроме того, помимо строго лингвистических, церковнославянский и русский «столпы» могут иметь в поэтическом языке более сложные пересечения. Поскольку для образа Фаросского маяка принципиальной была идея дерзновенной высоты ср.
Подобная метонимия [45] тем более возможна в поэтическом языке с художественной целью остранения привычного образа, провокации его неавтоматизированного, эмоционального переживания.
Кроме того, составление любого художественного образа подразумевает редукцию , выделение в нём смыслового ядра по принципу pars pro toto [46] : стоит лишь вспомнить изобразительный лаконизм классической аллегории или современного логотипа. Впрочем, грань между понятиями «колонна» и «башня» иногда весьма зыбка даже вне художественных систем, если вспомнить, помимо упомянутых столпников, например, колонну Траяна , петербургские Ростральные колонны [47] , Вандомскую колонну в Париже или пилоны перед фасадом венской Карлскирхе — во всех случаях это ордерные колонны, заключающие в себе винтовые лестницы и прорезанные световыми проёмами.
Их «расшифровка» как небашен происходит посредством считывания пластических элементов, дополнительных по отношению к основной конструкции и кодирующих эти сооружения именно в качестве колонн. Для человека, не владеющего ключом к такой их дешифровке то есть не знакомого с классической традицией , эти же объекты могут представать как смотровые вышки или, например, минареты.
Уже на основании того факта, что внимательнейшие исследователи «Памятника» не замечали в образе «Александрийского столпа» библейских аллюзий, следует допустить, что в столь сложной семантической игре, какую, по-видимому, представляет собой пушкинский символ, подобный привкус понятия «столп», если и может быть отыскан, нивелируется, «растворяется» в многозначности этого ёмкого слова, лишённого явственных ветхозаветных и святоотеческих коннотаций в связи с существованием родственной ему лексемы пусть и с более узким значением в древнерусском языке.
Уточнение значения прилагательного александрийский неизбежно должно было пошатнуть легитимность традиционного прочтения загадочного образа, привести к маргинализации в академической среде связанных с ним версий.
Попытки реабилитации традиции в научной дискуссии, основанные на предположении о контекстуальном тождестве форм александрийский и александровский , отныне ставили под сомнение либо точность пушкинского словоупотребления, либо чувство стиля поэта см. По мнению исследователя, «Александрийский столп», вполне соответствуя монументу на Дворцовой площади Петербурга, подчёркнуто опирается на египетскую тему, чрезвычайно актуальную для Петербурга этого периода:.
Образ Александрии в восприятии людей х годов был прежде всего символическим образом блеска и внешнего великолепия, соединенных с деградацией и глубоким внутренним кризисом. Петербург — Россия выходит на первый план разительную параллель искусственному «европейскому» Петербургу в его отношении с патриархальной «святой Русью».
Помимо собственно эсхатологического ощущения, такому представлению в большой степени способствовало широкое проникновение в это время в европейскую культуру египетских мотивов. Транслируемая государством и высшей аристократией египтомания задала тему также и для претворения в египетском ключе декадентских ощущений.
В последнем случае, впрочем, актуализировался, как указывает Проскурин, не Египет фараонов, а Египет Птолемеев : диалог сфинксов с классическим петербургским пространством вызывал аналогию с синкретическим образом позднего, эллинистического Египта. Этот « культурный код » нашёл отражение и в пушкинском творчестве. Если собственно египетские мотивы появляются у Пушкина уже в конце х гг. Однако «всплеск» египетских аллюзий Проскурин наблюдает именно в образе Александрийского столпа [52].
Расшифровка колонны Александра I в александрийском то есть связанном с египетской Александрией ключе получает объяснение из факта, который Проскурин называет «александровским мифом»: имя государя вызывало в памяти образ Александра Македонского и эта параллель была устойчивой чертой полуофициальной-полулитературной традиции как в период самого царствования Александра Павловича, так и в момент воздвижения памятника на Дворцовой площади в г. Поскольку же птолемеевская столица была названа в честь македонского царя, возникала связь Александрия — Александр Великий — Александр I — Петербург , а ввиду того, что в честь древнего полководца в Александрии, как считалось во времена Пушкина, уже был возведён «столп» та самая Помпеева колонна , параллелизм возникал и между монументами героев.
Эта-то смысловая «сеть», объединяющая царей, их памятники, древность и современность, и давала Пушкину возможность единым монолитным «Александрийским столпом» обозначить не просто «памятник императору Александру», а государственную власть со всеми её амбициями, самодержавную Россию.
Полемизируя со сторонниками теории Грегуара, Проскурин основывается не только на анализе значения слова «столп» см. Напоминая, что маяк в пушкинскую эпоху уже не существовал, Проскурин, однако, явно преувеличивает значимость этого факта для культуры, в которой античность оставалась стилистической доминантой и не воспринималась исключительно пассеистски : ср.
Как известно, истукан на острове Родос кстати, тоже маяк и тоже одно из семи чудес света был разрушен землетрясением за две тысячи лет до того, как Гром-камень явился посреди северной столицы, чтобы оспорить его славу.
Следовательно, даже несмотря на то, что гибель колосса, в отличие от судьбы александрийского маяка, принадлежит античной то есть актуальной для классицизма истории, его идеальное в платоновском смысле бытие осталось непоколебленным.
Впрочем, критика «александрийской» версии О. Проскурина по большей части не вдавалась в подробный разбор: М. Мейлах кстати, традиционалист в вопросе об «Александрийском столпе» просто посчитал её «натянутой» и «несомненно недостаточной» [56] , В.
Есипов , солидаризуясь с ним, лишь цитирует это краткое высказывание. Более внимательным следует считать анализ, выполненный Борисом Колымагиным. Отдавая дань глубине и профессионализму проскуринского исследования, публицист, тем не менее, отмечает, что грамматический «сбив», исказивший исходное и подразумеваемое понятие Александровский столп , отнюдь не требует для своего объяснения изощрённых экскурсов в едва различимые спустя два столетия глубины окололитературного контекста, но отражает природу поэтической речи, подчас нарушающую законы языка для внезапного и неуловимого эмоционального впечатления, иррационального приращения смысла.
На примере нескольких хрестоматийных мест из Пушкина автор демонстрирует, как отход от языковых норм иногда заметный лишь исследователю и, что важно, часто не зависящий от метрики способствует уточнению высказывания или его наполнению: «логическая неувязка создает облако смыслов».
Проблема «Александрийского столпа» не принадлежит к числу живо обсуждаемых: как правило, её касаются в связи с более общими вопросами анализа «Памятника».
Тем не менее, поскольку мнения исследователей относительно расшифровки образа носят отчётливо полемический характер причём нередко аргументы бросаются вслед уже ушедшим из жизни учёным — дискуссия тянется десятилетиями , каждое из них претендует на подведение итога, однако неизменно встречает критику. Приводимый ниже дайджест мнений, высказанных в публикациях авторитетных учёных, формулирует аргументы в самом общем виде и потому в отдельных случаях может не отражать всей полноты и нюансов мысли соответствующих исследователей имена приведены в скобках по этому сложному вопросу.
Можно отметить, что некоторые из исследователей В. Набоков, позже А. Белый и В. Есипов , причём занимавшие противоположные позиции по проблеме, не удержались от соблазна сравнить данные о высотах пирамид, Фаросского маяка, Помпеевой и Александровской колонн: получалось, что Пушкину следовало выбрать наиболее высокий из этих объектов, чтобы должным образом «вознестись» своим памятником над царственной тщетой. Однако, как вследствие противоречивости сведений об александрийском маяке, так и, по-видимому, ввиду очевидного техницизма такого сравнения, игнорирующего символическую значимость каждого из указанных монументов, аргументы такого рода оппонентами не замечались.
За рамками полемики остаётся вопрос о корректном письменном употреблении словосочетания вне непосредственного контекста пушкинского стихотворения, также имеющий значение с точки зрения его интерпретации. Дело в том, что, поставив «Александрийский столп» в начале строки, Пушкин осложнил разгадку образа.
Будь столп «александрийским» со строчной буквы , можно было бы с большей уверенностью говорить, что автор безусловно подразумевал под ним конкретную древнюю либо современную реалию, поскольку «александрийский столп» подчёркнуто не является именем собственным, в том числе формальным наименованием древнего памятника, каковым для русского языка является Фаросский маяк , [58] но лишь характеризует его по родовому признаку ср.
Московский Университет, но московские высшие учебные заведения; у Пушкина: «Повесть о настоящей беде Московскому государству», но «Алина, её московская кузина». Напротив, «Александрийский столп» с прописной не оставлял бы сомнений в широте значений образа, отделяя его от конкретных прототипов и намекая на некую самостоятельность, расширенную семантичность символа.
Впрочем, мощь этого заключительного аккорда первой строфы стихотворения такова, что исследователи как будто и не сомневаются в том, что «александрийский столп» — это именно «Александрийский столп».
По-видимому, в этом сказывается литературная традиция, «наросшая» на пушкинском образе в виде бесчисленных цитат и упоминаний в словесности после Пушкина.
Как бы то ни было, в литературоведении принято употреблять «Александрийский столп» с прописной [59] , что не столько снимает проблему, сколько просто маскирует её. Стоит отметить, что расшифровке «Александрийского столпа» как Александровской колонны, по-видимому, должно было в большой степени способствовать то обстоятельство, что в авторской редакции текст стихотворения стал известен читателям лишь спустя сорок лет после его первой публикации в г.
Жуковский заменил «Александрийский» на «Наполеонов». Сближение Наполеонов — Александрийский вкупе с самим фактом первоначального цензурного искажения оригинала естественным образом должно было подталкивать к прочтению образа в политическом ключе. Однако на этом основании можно с уверенностью реконструировать лишь возможный ход мысли издателей, но не полноту смыслов, заложенных автором.
В настоящее время, по мере популяризации тех или иных выводов научной дискуссии, а также под влиянием интернета, поставляющего дополнительные каналы распространения информации в том числе частных догадок , в массовой культуре находят отражение точки зрения с участием уже всех трёх «претендентов» на право называться подлинным Александрийским столпом.
Несмотря на то, что дискуссия по поводу трактовки загадочного словосочетания, по-видимому, далека от завершения если может быть завершена вообще , всё же можно указать на отчасти примиряющий различных исследователей сдвиг в его прочтении, который состоит в отказе от слишком прямолинейных, безусловных отождествлений «Александрийского столпа» с конкретными архитектурными объектами реального мира.
История проблемы накопила множество интересных наблюдений, касающихся самой символики текстов культуры, так или иначе в пушкинское время ассоциировавшихся с Александром I, Александрией, колонной, лексикой, использованной в «Памятнике», что позволяет взглянуть на вопрос стереоскопически, избегая простых смысловых уравнений. Как пример можно указать, что в поле зрения исследователей «Александрийского столпа» попала даже медаль с изображением символической колонны [62] , выбитая по случаю коронации Александра I в году.
Это почувствовал уже М. Алексеев , введя в своё исследование упоминание Помпеевой колонны как важный в генезисе пушкинского символа элемент.
Склоняется к этому и О. Проскурин: он видит в ближайшем смысловом слое Александровскую колонну, а в подтексте — колонну Помпея. Даже Михаил Мурьянов , безусловный апологет грегуаровской трактовки, неожиданно включает в рассмотрение проблемы малоизвестный эпиграфический текст, сочинённый на воздвижение именно Александровской колонны [66] — текст, способный, по мнению учёного, породить у Пушкина «чувство сопротивления» и, таким образом, косвенно отозваться в первой строфе «Памятника»:.
Все эти наблюдения возвращают подлинную значимость не только пушкинскому «столпу», но и самому «Памятнику». Если бы Пушкин пустился вслед за Горацием и Державиным бросать вызов пирамидам, можно было бы говорить о сложении своеобразного одического канона exegi monumentum , который Пушкин лишь дополнил бы своим стихотворением, оказавшись в разрастающемся ряду других «пирамидоборцев».
Важную мысль можно найти у Юрия Лотмана который непосредственно по проблеме «Александрийского столпа», насколько известно, не высказывался :. Пушкинская смысловая парадигма образуется не словами, а образами — моделями, имеющими синкретическое словесно-зрительное бытие, противоречивая природа которого подразумевает возможность не просто разных, а дополнительных в смысле Н.
Бора , [70] то есть одинаково адекватно интерпретирующих и одновременно взаимоисключающих прочтений». Действительно, невозможно предположить, чтобы, сочинив словосочетание «Александрийский столп» для обозначения Александровской колонны со всеми сложными реминисценциями на Александрию или вовсе без них , поэт, воздавший обильную дань классицизму [72] , не почувствовал бы, что этот образ может быть без серьёзного грамматического и смыслового насилия применён к знаменитому Фаросу.
С другой стороны, введя в текст, ориентированный на Горация и Державина, взамен пирамид другое чудо античного мира, поэт не мог остаться глух и к тем близким к современности смысловым оттенкам, которые порождал эпитет «александрийский» ср. Набокова, что Пушкин каламбурил, называя александрийский стих «императорским» [17] и которые чувствовали люди его поколения и его круга — например, тот же Жуковский, заменивший из цензурных соображений пресловутый «Александрийский» на «Наполеонов».
Такие однобокие трактовки неизбежно отказывают величайшему поэту в чувстве языка. Это показывает, между прочим, сколь упрощённым является взгляд на пушкинский символ как на политическую криптографию : предполагать, что, декларировав свою оппозиционность власти, поэт, прикрывшись классическим клише , «смазал» важный для него смысл из соображений обхода неизбежного цензурного запрета, значит преуменьшать масштаб как самого символа, так и всего произведения в целом и, главное, уплощать саму природу художественного творчества.
К тому же, не зная, как виделись Пушкину перспективы опубликования «Памятника» обнаруженного среди бумаг Пушкина после его смерти , мы можем лишь гадать, насколько занимали поэта в связи с этим, безусловно важным для него, стихотворением вопросы цензуры и даже знакомства с ним читателя. Будучи осуществлён как произведение творческого синтеза, [74] пушкинский образ представляет собой концентрированную поэтическую формулу.
Судя уже по самому факту наличия спектра мнений, пушкинский «Александрийский столп» имплицитно содержит в себе и традиционный символ из набора художника-классициста, и памятник самодержавной власти. Его значительность возрастает в связи с той позицией, которую он занимает в антитезе нерукотворному памятнику.
Подобно «памятнику», высящемуся посреди «Руси великой», столп сам оказывается в мифологическом пространстве — будь то неумирающая античность или идеальный Петербург императорской автократии. Поставленный в конце строфы, укороченный стих Александрийский столп является её эмоциональной кульминацией, к нему «стягиваются» значения других строк и образов, а всё стихотворение получает истолкование в немалой степени именно в связи с расшифровкой этого символа.
Александрийский столп не иллюстрирует конкретное явление мира, лежащего вне пушкинского текста, но, сочинённый поэтом, приобретает самостоятельное бытие почти наравне с нерукотворным памятником , призванным над ним вознестись. О знаменитой колонне Траяна я подробно рассказывала в своём фотоотчёте "Рим.
Форум Траяна". Колонна Траяна - лучшее произведение скульпторов Древнего Рима. Этот грандиозный памятник был возведён в году нашей эры на форуме Траяна в честь побед императора над даками. Общая высота колонны Траяна - 38 метров.
Вандомская колонна была установлена на Вандомской площади Парижа по декрету Наполеона I в память побед, одержанных им в кампанию года. Возводилась Вандомская колонна с 25 августа года по 15 августа года. Статую Наполеона, венчающую колонну, неоднократно меняли. После победы Парижской Коммуны 18 мая года Вандомская колонна была повалена на землю при огромном стечении народа, Наполеон в очередной раз был повержен.
Но после поражения Коммуны новое правительство подняло колонну, и водрузило на неё новую статую Наполеона I. О том, что почитание Наполеона во Франции благополучно пережило века, я рассказывала в своём фотоотчёте "На экскурсионном автобусе по Парижу".
Если Вандомская колонна возведена по образу и подобию колонны Траяна, то Александровская колонна уникальна. Она изготовлена из целого гранитного монолита Вандомская колонна и колонна Траяна изготовлены из каменных блоков и полые внутри и держится за счет собственного веса благодаря гениальной планировке. Ствол Александровской колонны имеет коническую форму и установлен на массивном пьедестале, украшенном бронзовыми барельефами, которые в аллегорической форме прославляют победу русского оружия и символизируют отвагу российской армии.
В барельефы включены изображения древнерусских кольчуг, шлемов и щитов, хранящихся в Оружейной палате в Москве, в том числе шлемы, приписываемые Александру Невскому и Ермаку.
Монферрану удалось возвести в Санкт-Петербурге Александрийский столп, превосходивший парижскую Вандомскую колонну Наполеона. Высота Александровской колонны - 47,5 метров, что на три метра превышает высоту Вандомской колонны.
У Монферрана, наверняка, были свои "счёты" с Наполеоном - в молодости архитектор, сразу после поступления в парижскую Королевскую школу архитектуры, был призван в году в наполеоновскую гвардию, где в боях получил ранения в голову и бедро.
После лечения Монферран оставил армию в звании сержанта и вернулся в Париж в году продолжать обучение. В послевоенной Франции, получивший блестящее образование Монферран не мог найти применение своим талантам. Воспользовавшись приездом в Париж российского императора Александра I, в апреле года Монферран преподнёс монарху свой "Альбом разных архитектурных проекто в, посвящённых Его Величеству Императору Всероссийскому Александру I ". Российского императора заинтересовали идеи Монферрана, и французскому архитектору предложили приехать в Россию.
Монферран прибыл в Петербург 16 июля года, и сразу приступил к реализации своих творческих планов. Самой известной его работой в Санкт-Петербурге стало возведение Исаакиевского собора. Но пока строился собор, Монферран параллельно занимался и другими проектами, в частности, готовился к воплощению идеи по возведению "Колонны в честь всеобщего мира", которая реализовалась в создании Александровской колонны.
Подготовительные работы по возведению Александровской колонны начались с обработки гранитного монолита, выбранного Монферраном в Выборгской губернии, в Пютерлакской каменоломне современная деревня Пютерлахти в Финляндии.
Монолит для основной части колонны был отсечён от скалы и с помощью рычагов перемещён на упругую подстилку из елового лапника, толщиной в 4 метра. Вес гранитного монолита значительно превосходил своими размерами будущую колонну. Окончательный вес главной части колонны после отсечения всего лишнего составил тонн. После отделения заготовки колонны, из этой же скалы каменотёсы вырубили камни для фундамента памятника и большой камень под пьедестал колонны весом около 25 тыс. Для транспортировки основной части колонны в Санкт-Петербург был сконструирован специальный бот-баржа, получивший имя "Святой Николай", грузоподъёмностью до 65 тысяч пудов.
Для выполнения погрузочных работ были сооружёны пристань и мол. Погрузка колонны на бот производилась с деревянной платформы на конце мола, совпадающей по высоте с бортом судна. Преодолев все трудности, колонну погрузили на борт, и монолит отправился в Кронштадт на барже, буксируемой двумя пароходами, а оттуда - к Дворцовой набережной Санкт-Петербурга.
Прибытие основной части колонны в Санкт-Петербург состоялось 1 июля года. Заранее, ещё в году в Санкт-Петербурге была проведена геологическая разведка местности, в результате которой недалеко от центра Дворцовой площади на глубине 17 футов 5,2 м был обнаружен подходящий песчаный "материк" подпочвенный пласт земли.
В декабре года в утверждённом месте был выкопан глубокий котлован под фундамент из гранитных блоков полуметровой толщины. В его центр была заложена бронзовая шкатулка с монетами, отчеканенными в честь победы года. После закладки фундамента, на него был водружён громадный пьедестал колонны - монолит, весом в четыреста тонн. Монферран писал в воспоминаниях, что "камень первоначально сел неправильно, его пришлось несколько раз передвигать, что было сделано Поскольку работы по установке пьедестала производились в зимние месяцы, Монферран велел смешать цемент с водкой и прибавить десятую часть мыла для облегчения передвижения огромного камня.
К июлю года пьедестал уже был готов к установке колонны. Для подъёма колонны использовалась система, разработанная генерал-лейтенантом Бетанкуром для установки колонн Исаакиевского собора. День торжественного подъёма колонны был назначен на 30 августа года. Посмотреть на это событие собрались массы народа: они заняли всю площадь, окна и крыша здания Главного штаба также были заняты зрителями. На поднятие приехал государь и вся императорская семья.
Для приведения колонны в вертикальное положение на Дворцовой площади потребовалось привлечь силы солдат и рабочих, которые за 1 час 45 минут установили монолит под одобрительные приветствия собравшихся.
Сам государь, очень довольный благополучным завершением установки колонны произнёс: "Монферран, Вы себя обессмертили! Александровская колонна стала самым высоким монументом в мире, выполненным из цельного гранита и самым тяжёлым монолитом, установленным вертикально.
После установки колонны на её пьедестале были закреплены барельефные плиты, а на вершине колонны, на высоком цилиндрическом постаменте с надписью " Сим победиши! Правую руку Ангел возносит к небу, левой держит крест, которым попирает змея.
Ангел символизирует мир, который принесла Европе Россия, одержав победу над Наполеоном. Фигура ангела превосходит по высоте фигуру Наполеона, венчающую французский памятник. Отделка памятника длилась два года. Торжественное открытие монумента состоялось 30 августа года и ознаменовало окончание работ по оформлению Дворцовой площади. На церемонии присутствовали государь, царское семейство, дипломатический корпус, стотысячное русское войско и представители русской армии.
Оно сопровождалось торжественным богослужением у подножия колонны, в котором принимали участие коленопреклонённые войска и сам император.
Александровскую колонну можно увидеть на многих картинах акварелистов XIX века. Карл Петрович Беггров, например, изобразил Александровскую колонну на гравюре в разгар зимних праздников, во время которых на Адмиралтейском проспекте в году устроили Катальную горку.
